О том, что на ВАЗе грядет сокращение, слухи ходили давно. И вот предгрозовой час пробил. От смутно-тревожных предположений, от нервно-осторожных разговоров перешли к действиям. Глухареву, как начальнику небольшого коллектива, было дано конкретное задание -- отобрать «самых-самых», тех, кто останется.
Ему так и сказали утром:
--   На твое усмотрение.  Сам решай, с кем тебе дальше работать.  В принципе, главенствующий принцип один -- профессионализм. Ну, смотри сам...
Глухарев приступил...
Тридцать человек. Из тридцати останется только двенадцать... «Что же не тринадцать?» -- подумалось еще Глухареву.
В эти горестные секунды чертова дюжина не внушала мистического трепета. Он уже в который раз пробежался глазами по списку.
Останется только двенадцать... И кто? А это в его власти. В груди шевельнулось некое подобие чувства осознания собственной значимости. В его руках чужие судьбы.
-- Бойко, -- шептал Глухарев, -- Бойко... А Бойко у нас специалист... Бойко оставим... Следующий... А следующий у нас...
Дело оказалось не таким уж сложным. Решение в отношении того или иного человека принималось довольно быстро, без мучительных терзаний.
-- Аксаков, -- еле слышно озвучивал Глухарёв следующую кандидатуру. -- Аксакова попросим освободить помещение... Пришло время припомнить ему, как он хамил. Сколько раз упрашивал его остаться сверхурочно, а он... Ведь как человека просил. Следующий... Прохнов...  А вот  Прохнова мы погоним  к...  чертям  собачьим,  даже  на секунду  не задумываясь...
Дверь кабинета открылась. Входил Прохнов. Как обычно, по выражению лица было трудно догадаться, какие мысли кружат в его голове. Веселые? Печальные? В каком настроении?
Глухарев вздрогнул. Черт! Принесла его нелегкая, как чуял, как будто за дверью стоял и ждал, когда вспомнят о нем.
-- Ух! -- шумно уселся Прохнов. -- Думу думаем?     ,
Он смотрел на Глухарева лучистым взглядом голубых глаз.
-- Ты по какому вопросу? -- через паузу выдавил из себя Глухарев.
-- По какому я еще вопросу, -- криво улыбнулся Прохнов.
Он поднес ладонь к глазам и принялся на ней что-то рассматривать.
-- Вопрос у меня -- как у всех, -- тихим и чуть злорадным голосом говорил Прохнов, -- кого сокращать будут? Ты как думаешь?
Он резко оторвал взгляд от ладони и смело посмотрел в глаза Глухареву. В воздухе повисло нехорошее молчание.
--  Вопрос решается, -- Глухарев старался говорить так, чтобы его слова прозвучали уверенно, твердо, как надо...
--  Оно понятно, -- возвращал Прохнов взгляд   на ладонь, -- облегчить я тебе хочу задачу.
-- Это как?.. Каким образом?

--   Сократить  число   фамилий,  напротив  которых  ты  собираешься  нарисовать крестик. То есть отобрать тех, кто за воротами окажется.
-- И? -- Глухареву стало весело.«Нет, а каков наглец», -- проскользнула мысль.
--  То есть меня не рассматривать как кандидата на сокращение, -- веско пояснил Прохнов.
--  Тебя? -- расширял глаза Глухарев. -- Это в честь какой-такой радости? Ты у нас специалист незаменимый? Пуп земли, что ли?
Прохнов пожал плечами, и этим как бы говорил: не мне решать, о себе нескромно так говорить.
-- Специалист, не специалист... А хочешь, я тебе кино покажу?
-- Какое ещё кино? -- осторожно спросил Глухарев, откидываясь на спинку кресла.
-- Сейчас... Сейчас...
Прохнов  засуетился.  Достал  из  кармана мобильный телефон.  Склонился  над крошечным экраном.
-- Сейчас... Сейчас, -- пунцовел он лицом. -- Вот! Телефон лицевой стороной был направлен на Глухарева.
--  Смотри, -- звенящим шепотом произносил слова Прохнов. -- Узнаешь себя?.. А?.. Это кто там у нас в кресле спит, развалившись?.. А это ты спишь! Ты... Разгар рабочего дня, а он дрыхнет. Видишь, время в левом углу и дату? Пять минут дрыхнет, десять...
Пальцы дрожали, экран дергался, но кому показывали, увидел, узнал и пребывал в состоянии жуткой растерянности. На грудь словно железобетонную плиту положили.
--  На сокращение меня подашь, -- долетало до ушей Глухарева предупреждение Прохнова, -- я с этим маленьким шедевром всех больших начальников обойду... Я им всем это кино покажу... Всем... Всем... И как ты... Ну, ты понял, про что я... Я всё расскажу... Ты следом за мной вылетишь, как пробка от шампанского в новогоднюю ночь... Я такой визг вселенский подниму... Вас же тоже урезать будут... Вот ты первым кандидатом и будешь...
Постепенно ярость в глазах Прохнова гасла, гнев шел на спад.
-- Я всё сказал... -- произнес он через некоторое время.
Телефон спрятан в карман. Дальше произошло удивительное -- его голос изменился, в нем появилось нечто, требующее понимания:
-- Ты это... уразуметь должен. Как в джунглях живем... Выпрут меня, базара нет... И другого выхода у меня нет.
Через полчаса Глухарев сидел в кабинете один. Взглядом буравил входную дверь, поверхность которой наискосок пересекала жирная царапина.
--    Феллини...   чертов...   Додумался   же   когда-то...   --   зло   вылетали   слова   в пространство. -- Кинорежиссер хренов...
Через час Глухарев шел по длинному проходу. Кленко появился неожиданно.
-- Привет. Ну как там?
-- Где там и что там? -- уточнял Глухарев, хотя сразу понял, о чем его сращивают.
-- Ну, -- кивал головой Кленко. -- Кого... сократят-то?
- Может, и тебя, -- Глухарев слабо улыбнулся.
-- Меня?
- Вопрос прорабатывается.
-- Ты это брось! -- мгновенно гримаса ярости исказила лицо Кленко. -- Меня?!
-- А чем ты лучше? Два опоздания! Один раз в нетрезвом виде был замечен.
-- Это когда было!
-- Неважно. Сейчас всё вспомнят. Время такое...
--   Послушай,   --   Кленко   схватил   Глухарёеа   за   пуговицу   и   за   нее   притянул собеседника ближе. -- Ты премию мне выписывал?
-- И?
-- Выписывал, -- вкрадчивым голосом констатировал Кленко. -- За красивые глаза. На себя же ты не мог ее закрыть. Не мог... А сколько я тебе потом налом отстегивал?
Спрашивающий многозначительно смотрел вприщур. Злой огонек прыгал в щелочках глаз.
Глухарев быстро глянул направо, затем налево. Склонил голову.
-- Славик, это ты сейчас к чему?
--  К тому, -- прозвучал лаконичный ответ, который если развернуть и углубиться в проникновенное рассмотрение,  займет три толстенные книги.
Широкая улыбка заиграла на вытянутом лице Глухарева.
-- Славик, голова у меня идет кругом от всех этих дел, -- улыбка стала вымученной, -- шучу неудачно, ты не боись, всё под контролем. Ты в числе неприкасаемых. Своих не тронем.
-- Ну-у-у... Это уже... Ты бы сразу так... Не до шуток сейчас...
А Хвоев был прям и крут.
--  Послушай, -- говорил он Глухареву. -- Если меня в список на сокращение занесешь, то потом я тебя заломаю и в лес отвезу. Будешь там себе могилу ломом копать.
Глухарев улыбался как-то театрально, словно артист ненавистным и глупым зрителям.
Изображал улыбку и Хвоев.
-- Это шутка такая? Да? -- спросил Глухарев, почему-то побледнев.
--  Шутка, конечно же! -- Хвоев с размаху хлопнул его по плечу,  тот еле устоял на ногах. -- Думай о здоровье! Ты меня знаешь...
Подходил и Копытин. Рассказывал про своих двоих несовершеннолетних детей и больную мать. Промелькнул и Петров, напомнил про выслугу лет, почетные грамоты... Наивные, думали, что решающие аргументы приводят...
Наконец-то всё закончилось...
Прохнов, Кленко, Хвоев остались... На полгода... Потом всех сократили. И этих двенадцать. И Глухарева. Вместе с ними, тринадцатым. Нехорошее это всё-таки число.
Глухарев часто произносил, когда хорошо выпивал:
--  При кризисах плохая система, не важно какая -- экономическая, социальная, психологическая,   не  важно  и  какого  размера,   --  включает  механизм  остервенелого самоуничтожения.... Кто-то и рад бы продать душу, но получается так, что просто дарит.

Александр ВАСИЛЬЕВ,
теперь уже бывший работник ВАЗа